(ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ) - Игорь Афанасьев

В ответ Филипп не мог даже прохрипеть, он смотрел на нее умоляющим взглядом, гладил по каждой извилине стройных ножек, по горячим бедрам, норовя стянуть плотные трусишки непослушными пальцами.

— Как ты этого хочешь, — вдруг очень отчетливо произнесла желанная и отодвинула в центр комнатушки прочный деревянный стул. В два движения она сдернула с Фила одежонку и усадила на приготовленный трон. Третьим движением она оказалась у него на коленях, и уже — без злополучных трусишек.

Над головой грохотали страсти крестьянского восстания в Западной Украине, кто-то в кого-то стрелял, кто-то кого-то проклинал и благословлял, а буквально под ногами у враждующих отрядов свершался акт космического значения. Возможно, он был таковым лишь для Филиппа, но его ощущения нельзя было сравнить ни с чем иным, как с фантастическим полетом прямо в центр радуги, которая оказалась не холодным сочетанием цветов, а огнедышащим омутом, в котором было душно, липко и сладко.

В какой-то момент волшебница, не потерявшая контроля над ситуацией, услышала реплику на свой выход, ловко спрыгнула с колен Филиппа, чмокнула его в щеку и умчалась принимать участие в свадебном танце подружек невесты.

Филипп обалдело смотрел на ее трусишки, оставшиеся сиротливо лежать посреди комнаты, и думал о том, что во время танца широкие юбки обязаны были подниматься, как парашюты.

Весь этот вечер он перемещался по театру переполненный чувством счастья и гордости, ему казалось, что все вокруг уже знают о случившемся, но все делали вид, что ничего не знают про то, что он вошел в круг Посвященных.

Он провожал ее домой. Подружка весело хохотала, рассказывая, как ей удалось станцевать без трусов, прижимая юбку руками, а он смотрел на нее безумными глазами и прикидывал, куда бы ее затащить на этот раз.

Но праздник не повторился.

Вначале она уехала на месяц к родителям, затем затеяла развод с мужем и выяснилось, что причина этого развода совсем не Филипп, а некий серьезный поклонник. Филипп нервничал, ревновал, старался случайно и не случайно попадаться на глаза маленькой волшебнице, но она лишь грустно улыбалась при встрече и уносилась по каким-то очередным очень важным и совершенно неотложным делам.

Беда не в том, что косо-кривоПрибита жизнь моя к твоей,Что встречи наши суетливы,Пирог без праздничных свечей.Улыбки, беглые намеки,Конспиративные звонки,То сын не выучил уроки,То муж просил купить носки.Беда не в том. А в чем — не знаю,Но если б знал, то видит Бог,Все так же трясся б на трамваеНа обусловленный порог.И ждал бы встречи что есть силыБез пирога и без свечей!Беда лишь в том, что косо-кривоПрибита жизнь моя к твоей...

Любовные раны в определенном возрасте затягиваются достаточно быстро. Однажды, его богинька, все же, заглянула в рабочую ложу и обнаружила рядом с Филом совершенно другую помощницу осветителя. Она ничуть не растерялась и весело подмигнула начинающему Дон-Жуану: — Не забудь отпустить девушку на танец!

С тех пор они мило здоровались.

Но не только плотские утехи открылись Филу в храме искусства. Он жадно впитывал в себя все очевидные и неочевидные актерские премудрости, тем более что, время от времени, ему удавалось поучаствовать в спектаклях в роли статиста. Боевое крещение на профессиональных подмостках он принял несколько позднее, чем под ними, и случилось это в спектакле «Молодая гвардия». Кто-то из актеров приболел или перепил, и Филиппа срочно вырядили в длинное кожаное пальто, нацепили на голову железную немецкую каску и сунули в руки макет немецкого автомата. Он должен был пройтись вдоль колючей проволоки, где герой-молодогвардеец готовился прикончить немецкого часового тихо и бесшумно. Репликой для смертельного броска должна была стать прикуренная немцем сигаретка.

Неприятности начались с первого шага по сцене: Филипп обнаружил, что от волнения руки покрылись испариной и заранее зажатая в кулаке сигарета разлезлась на части. Пока он соображал, как ему без прикуривания отвлечься от места, где он отчетливо видел две приближающиеся партизанские задницы, молодогвардейцы подползли к нему и громко зашипели:

— Отвернись, сука немецкая!

Филипп послушно отвернулся и двинулся вдоль проволоки.

— Куда пошел, поц! Стой на месте! — почти завопил чей-то голос.

Филипп остановился и стал прислушиваться к окружающей обстановке и всматриваться в противоположную от молодогвардейцев сторону.

Разведчики вскочили на ноги и набросились на Филиппа вдвоем. От неожиданности он сделал шаг в сторону, и оба нападавших пролетели мимо часового и грохнулись на фанерную землю. Нож вылетел из рук Сережки Тюленина и упал прямо под ноги часовому.

В зале раздался легкий смешок непатриотичных детей.

Два партизана лежали на земле, а Филиппу ничего не оставалось делать, как направить на них автомат и заорать знакомую с детства фразу: — Хенде хох!

Но и актеры оказались хорошими импровизаторами: один из них лихо катнулся под ноги врагу, и Филипп почуствовал, что падает прямо на второго нападавшего. Тот успел увернуться и навалился на упавшего часового сзади. Получилось все очень естественно, но убивать немца было нечем, так как нож остался под Филиппом, а автомат был деревянным. Недолго думая, партизаны стали душить фашиста, причем делали это весьма рьяно, и Филипп уже подумывал, а не дать ли кому-нибудь из них в морду. Любовь к искусству помогла ему сдержаться, а мстители завершили процесс удушения и удовлетворенно плюнули на труп захватчика.

За кулисами корчились от смеха узники лагеря смерти, и когда пришла их очередь убегать из плена, то каждый из них постарался добавить соли и перца в сложившийся этюд. Один из них, пробегая мимо немца, пнул его по руке и собственная расслабленная кисть очень натурально шлепнула Филиппа прямо по носу, другой вырвал из — под часового автомат, а третий со словами: «Собаке собачья смерть!» — зачем-то наступил покойнику на живот. Никакого актерского мастерства не хватило бы выдержать эту неожиданную боль, и ноги мертвого часового инстинктивно поднялись к небу.

Зал грохнул здоровым детским смехом, но, к счастью, это был последний миг перед антрактом, и помощник режиссера дал занавес.

Хохотали за кулисами от души, но беззлобно. Филиппа искренне хвалили за мужество и сообразительность, а придурок, наступивший на живот, извинился при всех. Самое приятное, что режиссер спектакля поздравил Филиппа с боевым крещением и закрепил за ним роль немца-часового. Это добавило к скромной зарплате один рубль за каждый выход. Что правда рублей этих стало вскоре уже больше, так как во многих спектаклях выгоднее было выпустить натурального подростка, чем гримировать под мальчишку какого-нибудь тридцатилетнего дядьку.

Мечта стала обретать реальные очертания.

Филипп просто балдел от театра. Ему не хотелось возвращаться домой, где все смотрели на него искоса, осуждая день и час его театрального призыва.

Особенное удовольствие доставляли Филу ночные репетиции, которые проводил главный художник театра, выставляя свет на очередную премьеру.

Во-первых, это был совершенно официальный и законный повод не ночевать дома, а во-вторых, это было причащение к таинству создания иллюзии.

Художник театра был мастером своего дела, и Филипп узнал много секретов про свет прямой и контровой, про секущие лучи и прострелы, а также про всевозможные трюки, позволявшие убедить самых придирчивых зрителей — детей в реальности метели или путешествия по Луне. Все предметы на сцене наполнялись жизнью под правильно выставленными лучами света, картон превращался в старые камни, дешевый плюш в королевский бархат, а стеклянные побрякушки — в сокровища МонтеКристо.

Семья не разделяла производственного энтузиазма Филиппа.

Отец пытался установить хоть какие-то рамки в степени Филипповой свободы и предупредил сына, что после двенадцати часов ночи он будет закрывать входные двери на задвижку. Филипп пропустил угрозу мимо ушей, отнеся ее к разряду слабого шантажа. И напрасно.

После поздней репетиции он завалил вместе с оравой актеров и не актеров в чью-то квартиру, где до двух часов ночи пили вино и пели под гитару. Филипп явно преуспевал в этом занятии, и его с удовольствием слушали в актерских тусовках. Это льстило самолюбию, а также создавало определенные предпосылки для повышенного внимания со стороны подвыпивших дам, которым так хотелось хоть на миг забыть свой возраст и опостылевшего мужа. Нельзя сказать, что Филипп наладил конвейер, но определенные успехи уже сказывались на его стиле и манерах. Он стал свободнее и раскованнее говорить и петь, острил и отпускал комплименты, он стал следить, в конце концов, за свежестью рубашки. Он стал взрослей.